В свои 63 года он выглядит отлично, несмотря на Чернобыльский опыт работы в самое жаркое, в радиационном смысле, время. Ещё раз убедился, что воздействие радиации на человеческий организм очень индивидуально и избирательно.

Константин легко пошел на контакт, много и интересно рассказывал о Чернобыле. Нещадно критиковал бестолковость принятых в период ликвидации решений и многое другое. Об количестве оставшегося топлива в разрушенном блоке  у него тоже особое мнение.

Но мне он интересен, прежде всего, как первый исследовать разрушенного блока.

Тогда радиационная обстановка в единицы и десятки рентген в час считалась нормальной, в сотни – ещё рабочей, и лишь с появлением запаха озона, а значит, с превышением 1000 рентген, нужно было быстро уходить и не соваться дальше.

Благодаря умению и осознанному риску таких людей в первые месяцы и годы после аварии были получены бесценные данные о радиационной обстановке как вокруг блока, так и внутри него. Были найдены скопления топливосодержащих масс и проведены их первые исследования. Обследован центральный зал и прилегающие помещения. Проложены первые безопасные маршруты движения и обозначены опасные места, куда в ближайшее и отдаленное время лучше не ходить.

Пытаться оценить их работу – занятие неблагодарное, они себя героями не считают, просто делали свою работу.

«Когда случилась авария, я работал в отделе радиационного материаловедения. Узнали мы об этом в ночь с 26-го на 27-е, когда привезли первых пострадавших в 6-ую клинику и наших дозиметристов вызвали срочно на работу заниматься дезактивацией вещей, оборудования, машин, на которых пострадавших везли из аэропорта в клинику. Всё это доставили к нам в институт.

К слову о дезактивации: в мае месяце к нам же попал кожаный плащ Щербины Бориса Евдокимовича, председателя Правительственной комиссии по ликвидации аварии. Его нам удалось отмыть практически полностью, но если б за это платили наличными, то плащ был бы уже золотым. Но это же был плащ Щербины, поэтому не скупились.

Утром 28-го, в понедельник, придя на работу, и увидев результаты работы наших дозиметристов, нам стало понятно, что на Чернобыльской АЭС случилось что-то запредельное.

Информации официальной не было, но мы могли анализировать, то, что имели. По количеству вещей, попавших к нам из клиники, по уровням загрязненности, которые просто зашкаливали (поэтому вещи отправляли на предприятие «Радон» для захоронения). По одному этому уже можно было предположить масштаб случившегося, и понять, что произошла авария с мощным выходом радиоактивности за пределы станции.

Когда в первых числах мая Легасов В.А. вернулся в институт, я написал ему заявление, с просьбой откомандировать меня в Чернобыль. Он приезжал и уезжал, а я каждый раз писал новое заявление. И где-то к 9-му мая, к Дню Победы, мне наконец-то сказали, что я полечу в Чернобыль с новым американским прибором: сканирующий, инфракрасный термометр.

Никто не знал, как этот совершенно новый для нас прибор будет работать в условиях радиации. Так как никакой информации об уровнях радиационного излучения над разрушенным блоком на тот момент не было, то было принято волевое решение, что прибор может работать при 240 Р/ч.

Экспериментальным путем, использую наш кобальтовый источник, определили необходимую толщину свинцовой защиты для термодатчика, и получилось, что прибор с набором защиты стал весить 25 кг.

В начале июня приезжаю в Чернобыль. Один, никого не знаю. На попутке добрался до Правительственной комиссии, было это уже поздно вечером и кроме дежурного там никого не было.

На следующий день, переночевав в «Сказочном», пришел в кабинет, где располагался наш институт. Тогда нашу группу возглавлял Бессменый Вячеслав Дмитриевич. Доложился о прибытии и о поставленной задаче, а он мне: «Мы вас не приглашали». Или его не успели предупредить, или это были институтские разногласия, не знаю, но все же мне удалось урегулировать этот вопрос. И в течение нескольких последующих дней я не единожды летал над разрушенным реактором с прибором.

Показания ошеломили. Днем жара под +35, строительные конструкции прогрелись, а внутри реактора показывает +24! Не то, что 1000 градусов, не удалось найти и сто градусов. Принимаю решение лететь под утро, когда здание остывшее, и отсутствуют тепловые помехи. Результат тот же. Стены – +14, а в развале – +24! Работоспособность прибора проверялась неоднократно, а результат оставался тот же.

Евгений Петрович Рязанцев летал над реактором 1-го мая и намерял 300 градусов. Я в начале июня с помощью американского тепломера получил +24 градуса. А с помощью «Иглы» были получены данные о +50 градусов и что-то около 180 рентген в час. Е.П.Велихов тогда ещё сильно негодовал, что, мол, этого не может быть, что вы намерили, это же шахта реактора, там расплавленное топливо и цифры должны быть больше.

В 1989 году, когда мы приступили к обследованию центрального зала, то наткнулись на торчащую посередине зала трубу. Это  была «Игла», но она торчит не из шахты реактора, а из пустого, северного бассейна выдержки! Хотя. надо признать, что вертолетчики ошиблись не на много, взяли бы метра на три к западу и попали бы в шахту реактора.

Но тогда, в 1986 году, все думали, что «Игла»  в шахте реактора, когда смотришь сверху, с вертолета, то нетрудно определить откуда она торчит. Бассейн выдержки и шахта реактора расположены очень близко.

Мы провели замер мощности радиационного излучения в северном бассейне выдержки по вертикали и получили на дне бассейна 35 Р/ч, а на уровне пола центрального зала, где завал – 70 Р/ч. Но это 89 год, значит в 86 вполне могло быть 180 Р/ч. Значит данные полученные с её помощью в 86 году были правильные! Только данные по обстановке в бассейне выдержки, а не в шахте реактора.

Мне повезло поработать с нашими старшими товарищами: с Михаилом Сергеевичем Костяковым и Валерием Ивановичем Кабановым. Костяков был самым возрастным инженером-дозиметристом, успел даже с японцами повоевать. Оба они были изумительными прибористами. Михаил Сергеевич переделал схемы прибора ДП-5В и он стал работать в несколько раз быстрее, конечно в большей погрешностью, но нам особая точность, зачатую не нужна была, главное – оценить уровни радиоактивности, и сделать это быстро, чтобы меньшую дозу получить самому.

Так вот, они были для меня примером спокойной, уверенной работы при любых уровнях радиации. То есть, гладя на спокойствие старших товарищей, себя чувствуешь увереннее. Потому работу выполняешь быстрее, а значит, получаешь меньшую дозу облучения, чем, если бы дергался и нервничал.

В последний день,  когда работали Костяков и Кабанов мы пошли в зал южных ГЦН-ов. В помещении всё покрыто слоем гари, света нет, только шахтерские фонарики на касках. Доходим до 200 Р/ч. Михаил Сергеевич говорит: «Дальше пойду один». Проходит мимо открытого проема в полу, который плохо виден, потому идет медленно и осторожно. В районе открытого проема прибор зашкалил – больше 1000 Р/ч. Входит в коридор 406-2, и по нему выходит к северным ГЦН-ам. Замерил обстановку у северных ГЦН – оказалось в районе 200-300 Р/ч, и вернулся назад. Мимо проема прошел уже быстрее, зная какие там уровни.

Вечером прощальный ужин. Михаил Сергеевич чешет ступни ног. Шелушатся. До сегодняшнего дня – ничего, а вечером шелушатся. И мы понимаем – бета ожог, который получил, дважды пройдясь около того проема. Встал вопрос: сколько на самом деле «светит» из проема? Вопрос не праздный. Как раз в конце мая был пожар и туда, в кромешную тьму, бросили пожарных. Один из первых, попал в этот проем. Учитывая, что высота там не большая, 3-3,5 метра он к счастью не разбился насмерть. Тут же бросились его вытаскивать. Спасли, и пожар потушили, но все переоблучились и очень сильно. В какой степени сильно никто, не знает, потому что при замере их накопители просто зашкаливали.

На следующий день после проводов я пошел выяснить, сколько ж там «светит». Для этого я использовал связку из 5-6 накопителей по 500 рад, с интервалом в полметра. Прибегаю к проему, опускаю связку, сам же быстро ушел в зону с наименьшим фоном. Через 15 минут вытащил свою гирлянду накопителей и ушел снимать полученные показания. Оказалось, что на уровне пола, в зале ГЦН было 10000 Р/ч, а внизу, примерно в метре от пола 11400 Р/ч. То есть получается, что пожарный упал в поля не меньше 12000 Р/ч, а это 3,3 рентгена в секунду, как минимум! Он потом умер от лучевой болезни.

Откуда там такие поля? Как потом оказалось, такой уровень был из-за растекшейся топливной лавы, которая через пробитую стену подреакторного помещения 305 вытекла в смежное помещение 304 и уже оттуда попала в 301 коридор, который находится под залом ГЦН.

Хочется вспомнить ещё одного замечательного человека. Досифей Степанович Щепков, руководитель группы надзора от НИПИЭТ. Он в одиночку ходил на блок и исследовал повреждения строительных конструкций. При этом он понимал, что его может завалить внутри разрушенного блока, но верил, что обязательно найдут дня через два-три. Но это время надо прожить, поэтому он всегда ходил на блок с запасом бутербродов в пакете. На всякий случай.

Досифей Степанович это настоящая, ходячая энциклопедия по строительным конструкциям и материалам. Когда я поинтересовался у него составом использовавшегося при строительстве 4-го блока бетона, он два с половиной часа читал мне увлекательнейшую лекцию, и рассказал всё, вплоть до элементного состава.

Его именем назвали специально построенную лестницу с 24-ой отметки на 12-ую в помещение 402-3, главных циркуляционных насосов. Он не имел отношения к её проектированию и строительству, но он чаще других по ней ходил и объяснял другим, куда по ней можно пройти в разрушенном блоке.

Добрым словом вспоминаю организацию питания в Зоне. Это сказочно. Никаких котлет, шницелей, только цельное мясо, неограниченный зеленый стол и примерно раз в неделю устраивался день какой-либо национальной кухни. Завтрак, обед и ужин практически не отличались по составу, то есть питание было налажено качественное, обильное и делал всё это человек по фамилии Иваненко, к сожалению не знаком был с ним лично.

Вообще, в 1986 году был сделан очень важный задел в исследовании блока. Тогда можно было ходить по ещё не залитым бетоном помещениям. Не скрою, первое время, были мысли найти Ходимчука. Но мне было не известно, где он мог быть на момент аварии. По официальной версии он пошел в одно из помещение ГЦН, а в какое именно и зачем он туда пошел? Никто не признается, что ему давал задание. В южном помещении ГЦН его нет, я облазил там всё. В коридоре 406 его не было. В северном может быть, но там практически всё обрушилось. Хотя я и пытался там лазить – ничего не видел. Больше склоняясь к мысли, что именно там он и остался.

В апреле 91 года меня попросили показать центральный зал корреспонденту газеты «Правда Украины» Юрию Овсянникову. Ну, пришли мы под опору балки «Мамонт» на деревянный помост. Солнечный день, всё хорошо видно. Слышно как снаружи птицы поют, даже внутрь залетали. Я и говорю корреспонденту: «Напишите, что здесь птицы поют и летают». Он мне: «Нельзя». Спрашиваю: «Почему?!» А он мне: «Нельзя пугать народ» Чем?! Тем, что здесь птицы летают!? В то время в основном писали о том, что реактор вот-вот опять взорвется и позитивная информация никак не вписывалась в эту идеологию.

Что касается нового безопасного конфаймента: В 1993 году, когда в Киеве проходил международный конкурс на лучший вариант преобразования объекта «Укрытие» в экологически безопасную систему, Владимир Григорьевич Щербина сказал следующую вещь (дословно не помню, но смысл передам): «В соответствии с правилами ядерной безопасности нельзя использовать на ядерном объекте технологии ещё не опробованные на не ядерных объектах». И ещё один момент: «Если при надвижки один из сегментов заваливается или обрушается, что с этим делать?»

Эти замечания были, полностью проигнорировали, к сожалению.

И что вы теперь имеете? Возведение «Арки» не уменьшает ни ядерную, ни радиационную, ни пожарную опасности. Вопросы освещения гигантских внутренних площадей и вентиляции не решаются. Вопросы разборки так же. Чем и что разбирать? Конструкции, которые застабилизированы? Зачем разбирать то, что стабильно ближайшие лет 15?

Далее. Вопросы обращения с топливом и топливосодержащими массами «Арка» тоже не решает. Зачем она вам, и во сколько обойдется её эксплуатация? Я не знаю и не понимаю. Но раз решили строить, и Запад дает деньги – стройте, по крайней мере спрячете от мира «Укрытие» за ещё одной оболочкой. Но я убежден, что безопаснее от этого он не станет.

Ещё, на чем хотелось бы сделать акцент. Принятый вами «План мероприятий по преобразованию объекта «Укрытие» в экологически безопасную систему» давно устарел, его надо пересматривать. Но это ваша проблема. А вот анализ ликвидации аварии мы могли бы сделать вместе. 25 лет прошло, а никто не дал оценку всему, что творилось на площадке в 86-88 годах, да и в последующие годы. Может потому, что те, кто принимал бестолковые решения, ещё сидят в высоких креслах? Такой анализ сделать просто необходимо, чтобы мы знали чего нельзя, а что нужно делать в подобных ситуациях. Не дай Бог, конечно, чтобы такой Аварийный план действий пригодился, но лучше, чтоб он был.»