PRoAtom - Пожар

М.Уманец, директор ЧАЭС, 1987–1993гг.; председатель Госкоматома Украины, 1993-1996гг.

Он случился на втором блоке Чернобыльской АЭС 11 октября 1991 года. Мне представляется логичным начать повествование именно с этого печального происшествия,так как оно, в значительной степени, повлияло на судьбу как ЧАЭС, так и атомной энергетики нашей новой страны. Кроме того, оно было граничным в веренице бурных событий, сопровождающих распад СССР.

Достаточно сказать, что расследование причин и последствий пожара в первый и последний раз производилось двумя комиссиями – одной, назначенной распоряжением Кабинета Министров Украины № 286-р от 12 октября 1991 года руководил Гладуш Виктор Дмитриевич – государственный министр Украины по вопросам промышленности и транспорта. Председателем второй, назначенной указанием заместителя Министра атомной энергетики и промышленности СССР, был Антонов Борис Васильевич –начальник 27-го Главного Управления этого Министерства. Указание было подписано Поздышевым Эриком Николаевичем, бывшим первым послеаварийным директором ЧАЭС.Сам же Эрик Николаевич был в составе первой комиссии, в которой состоял и я.

На Украине в это время шел процесс формирования структуры управления объектами атомной энергетики и промышленности. Она уже вырисовывалась в образе Концерна.

Правительственная комиссия (от СССР) на Чернобыльской АЭС и в зоне уже не работала. Темп ликвидации последней аварии резко упал. Неуверенность и тревожные предчувствия не давали покоя. И теперь, когда я пишу эти строки, я знаю, что они меня не обманули. Падение кровли машзала во время пожара кажутся мне зловещей точкой отсчета – началом периода распада энергетики и промышленности Украины,началом политического и экономического Чернобыля, локализовать который нам не удалось до сих пор. Да и удастся ли?

Тяжелым испытанием это стало и для меня самого. Первого февраля 1992 года исполнилось пять лет моей работы директором ЧАЭС – не меньше этого времени я обещал руководить аварийной ситуацией в высоких инстанциях в Москве и Киеве.

И хотя инстанций этих уже не существовало, но был коллектив, знавший об этом, и было чувство долга и совести. Это уже был мой коллектив, он в значительной степени был продуктом моей политики. Все хорошее сделанное им принадлежало мне только частично, все упущенное – мне одному. Такова неумолимая логика судьбы руководителя малого и большого. Того, кто не согласен с этим, нельзя, по моему убеждению допускать к руководству.

Я и мои ближайшие помощники знали, что силы мои на исходе и обсуждали возможные пути развития, в том числе и кадровую расстановку. И, конечно инцидент с потерей турбогенератора был не лучшим финалом моего директорства.

Вот они три полки материалов, сотни страниц бесстрастных объяснительных, магнитофонных записей оперативных переговоров, актов и протоколов подкомиссий и служебных лиц, копии всевозможных диаграмм и расчетов параметров измерительных и управляющих систем. Внимательно перечитываю все это. Еще и еще раз переживаю события той необыкновенной, осенней звездной украинской ночи,которая дарила мне часы отдыха по пути из Киева, где я был в Кабинете Министров на совещании, в Славутич. Блаженство мое закончилось, лишь только я переступил порог дома. Незапертая дверь,заплаканная жена, непрерывно звонящие телефоны и противное чувство накатывающегося страха, избавиться от которого, я знал это по опыту, только осознанным действие. А для этого нужно было понять причину, уяснить и оценить ситуацию. Людмила сказала, что на втором блоке пожар, что она не знает, как объясняться с постоянно звонящими представителями средств информации, что в Киеве переполох. Трубку прямой телефонной связи с центральным пультом управления моментально снял Неретин Юрий Александрович. Этому молодому,грамотному, собранному начальнику смены станции колоссально «везло» на ЧП в его смены, и в этот злосчастный день и позже. И хотя и он, и его подчиненные, как правило, действовали профессионально грамотно и самоотверженно, ему как говорят, было не позавидовать – стрессовые нагрузки слишком велики. Юрий Александрович кратко и внятно доложил суть происшедшего и происходящего:

. Взрыв водорода на четвертом турбогенераторе, сопровождающийся мощным пожаром, обрушением кровли машзала в районе четвертого турбогенератора;

. Активная зона реактора вне опасности, радиационная обстановка на АЭС и контролируемой зоне нормальная;

. Пострадавших нет;

. Силами оперативного персонала и военизированной пожарной охраны пожар локализован, зона пожара под контролем,подавляются периодически возникающие отдельные очаги;

. В Киеве паника, пытаемся успокоить объективной информацией;

. Общее руководство стабилизацией ситуации осуществляет прибывший на АЭС главный инженер.

По своему опыту я хорошо знал, что задавать уточняющие вопросы и пытаться давать рекомендации издалека, означало мешать работать и начальнику смены и его коллективу.

Кроме того, не только по сути доклада Неретина, но и по отсутствию панических ноток в голосе, я понял, что кульминация позади, что самое трудное позади, что самое трудное люди уже одолели.

Не помню почему, но водитель и автомобиль оказались под рукой. Второй раз за время моей работы на Чернобыльской АЭС мы включили специальные световые и звуковые сигналы и на предельной скорости устремились на станцию.

Почему взорвался водород? Я знал полтора десятка случаев локальных течей водорода из генератора. Такие течи нередко заканчивались воспламенением и микровзрывом. Последнее в обиходе мы называли «хлопками». Но почему такая громадная утечка водорода? В дороге я «проиграл» множество версий. Увы, ни одна из них и близко не была похожа на действительность.

На входе в административно-бытовой корпус дозиметрист доложил, что радиационная обстановка нормальная, никакой динамики не наблюдается.

Путь ко второму пульту управления показался невероятно долгим, хотя я и воспользовался «привилегией директора» и прошел на блоки без переодевания. Специфический запах пожара ощущался на всем пути. Это был букет от сгоревшего кабеля, битума, пластиката,машинного масла, металла. Но серьезного задымления нигде не было. Примерно в 22 часа из доклада начальника смены блока (НСБ) Васева я узнал то главное, что меня больше всего тревожило в тот момент.

Выброс и воспламенение водорода и масла произошли в 20 часов 10 минут. А уже в 20 часов 11 минут реактор был заглушен. В 20 часов 13 минут по команде НСБ операторы приступили к аварийному расхолаживанию реактора со скоростью 30ºС в час.

Уровень в барабан-сепараторах контролировался, главные циркуляционные насосы работали. Признаков разгерметизации тепловыделяющих урановых сборок не зафиксировано.

Как просто это сказать, как просто написать, и как не просто осуществить. Позже, в процессе расследования специалистами экстра класса из Киева и Москвы, были установлены отказы оборудования и ошибки персонала. Расследование – это особый процесс, в котором объективность соседствует с эмоциями, с защитой «чести мундира», со страхом перед общественностью. В Чернобыльском варианте, да еще в описываемое время,объективность должна была пробиться через бушевавшие вокруг ЧАЭС политические страсти, для которых зачастую она, объективность, была как кость в горле.

Но все это еще предстояло пережить.

Об этом в те минуты не думалось. Главное было в том, что система, сплав техники и профессионалов-управленцев,выдержала влияние мощного возмущающего фактора – с начала инцидента,целостность активной зоны реактора, не была под угрозой.

Это уже было достаточно твердым основанием для того, чтобы попытаться успокоить киевлян. Говорю«попытаться» потому, что я был убежден, новых политиков, всплывших на поверхность на чернобыльской волне, покой киевлян в данной ситуации мало устраивал.На центральном щите управления убедился в том, что во все официальные инстанции и средства массовой информации дана, и выдается полная информация. Неретин посоветовал связаться с народным депутатом, Председателем Комиссии по вопросам Чернобыльской аварии В.Яворивским. Не надеясь на успех, я все же последовал его совету. Разговор получился нервным, в мой адрес сыпались обвинения в очередном обмане общественности в безопасности станции.

Я старался донести до народного депутата, что никакой угрозы, в том числе и радиационной, не только киевлянам, но и персоналу станции ситуация не несет. Я просил Владимира Александровича сказать об этом по радио и телевидению. Ведь кому-кому, а главному оппоненту атомщиков в ту ночь поверили бы. Не мог Владимир Александрович снизить цену «козыря», который неожиданно пришел в руки. Тогда я даже представить не мог, какой высокой окажется эта цена.

Руководители и специалисты уже прибыли и занимались надлежащей работой. Главный инженер Сорокин Николай Михайлович внешне, как всегда был спокоен. Мы обговорили состав штаба по ликвидации пожара и координации действий персонала и подписали соответствующий документ о его создании.

Мне предстояло изучить обстановку на месте и я в сопровождении Николая Михайловича и дозиметриста прошел машинный зал.

Штатное освещение машзала вышло из строя. Персонал работал с фонариками.

Район четвертого турбогенератора был освещен прожекторами и… звездами. Боюсь быть излишне эмоциональным, описывая увиденное. Представляю читателям,вместе со мной, нарисовать картину происшествия. Описание самого происшествия я беру из документа «Заключения группы пожарной экспертизы», созданной решением правительственной комиссии по расследованию нарушений в работе на ЧАЭС 11.10.1991 года.

«В 20 часов 11 минут произошел хлопок водородно-воздушной смеси в районе генератора № 4 с последующим горением водорода. Высота факела достигла 6-8 метров. Согласно справочным данным температура горенияч водорода достигает 2130º С.

Общее количество водорода в системе охлаждения турбогенератора 418,5 кубических метров.

Одновременно с выходом водорода наружу произошел выброс турбинного масла ТП-22 и его воспламенение. Температура вспышки масла 195ºС, температура воспламенения 225ºС, температура самовоспламенения 357ºС.

Таким образом, происходило мощное высокотемпературное горение выходящего факела водорода, а также турбинного масла.

В 20 часов 15 минут был отмечен пожар в районе шинопроводов турбогенератора № 4, сопровождавшийся выгоранием самих шинопроводов, кабелей, электрощитов и сборок. Обстановка пожара характеризовалась высокой плотностью задымления в результате горения масла, изоляционных материалов и лакокрасочного покрытия оборудования. Температура металлических элементов покрытия оборудования. Температура металлических элементов покрытия достигала 900-1000ºС. Со стороны 1-го и 2-го блоков наблюдалось зарево над четвертым генератором (из объяснительных Кучинского В. и Степинского Н.)

Пожарная нагрузка кровли состояла из:

       -   Рубероида РМ-350 – 4,02 кг/м.кв.;
       -   Битумной мастики ПБК-Г-65 - 10,77 кг/м.кв.;
       -   Битумной мастики МБК-Г-85 - 4, 42кг/м.кв.

Вследствие обрушения кровли между осями 52-60 в очаг пожара попало 37185 кг битума и 9841 кг рубероида, что способствовало развитию пожара и значительно усложняло действия по его тушению.Горение гидроизоляционного слоя на кровле сдерживали гравийная засыпка и система орошения.

Происходило горение масла на различных отметках общей площадью около 250 м.кв. (со слов Болотникова К.)

Примерно в 20 часов 35 минут, вследствие температурного воздействия на конструкции ферм, произошло их обрушение по осям 54,56,58и покрытия между ними. Продолжался пожар в районе шинопроводов, помещений боксов генератора № 4 (из объяснений Неретина Б.). Облако продуктов горения переместилось в сторону третьего энергоблока. В результате работы оперативного персонала и пожарных в дальнейшем распространение пожара не проходило.

Я не был новичком на пожарах, мне доводилось участвовать в их тушении. Они, к сожалению,нередко случались, особенно на вновь строящихся блоках атомных станций и мне была знакома сила огненной стихии и тяжесть борьбы с ней. Но, такое я видел впервые.

В кровле машзала, высота которого 30 метров, зияла «рваная рана» размером 50×60 метров. С границ этой «раны» в машзал свешивались разорванные огнем и весовой нагрузкой металлические каркасы ферм кровли.

Они еще не остыли и дымились. Часть из них нижними концами опиралась на конструкции турбогенератора. Не только район четвертого генератора, но и весь красавец машзал Чернобыльской АЭС, в дизайн которого было вложено столько любви и средств, превратился в черную дыру. На огромном пожарище то тут, то там появились яркие всполохи, которые тут же подавлялись персоналом станции и пожарной охраны. А сверху в разлом смотрели звезды. До сих пор не могу понять,какая сила, в такой страшный трагический (а я уже это понял) момент, могла заставить меня (а позже я узнал, что не меня одного) не только заснять сознанием необыкновенную красоту неба, но и любоваться ею и чувствовать магическое предупреждение оттуда сверху – люди будьте бдительны. Есть эта сила,я уверен в этом, как и в том, что знание человека крайне ограничено. Позже мне показывали фотографию, сделанную корреспондентом, на которой запечатлен НЛО,нависший над кровлей ЧАЭС в то утро. Я его не видел.

Я увидел то, что было доступно только профессионалу. И снова чувство тревоги поползло по спине липкой холодной змейкой. Рухнувшая кровля, высокая температура нанесли безжалостный удар по площадке питательных и аварийно-питательных насосов, т.е. по одной из основных систем безопасности, расположенных в машзале.

Вот и еще трудности, с которыми столкнулся оперативный персонал. Требовался немедленный, хотя бы предварительный анализ причин аварии и действий работников. Часть членов комиссии, назначенной Кабинетом Министров Украины, во главе с Виктором Дмитриевичем Гладушем находилась в дороге, и вот-вот должна была появиться на станции. Я был уверен,что с ними прибудет отряд корреспондентов и репортеров, зависимых и независимых, сторонников и противников атомной энергетики.

Время было такое, что от неверно или ошибочно сказанного слова, зависела судьба не только ЧАЭС, но и отрасли в целом, я не говорю уже о своей собственной.