Профессор Б.Г. Гордон (gordon@secnrs.ru) 

Нельзя сказать, что нынешнее время особенно располагает к рефлексии. Но как сказано: «Времена не выбирают, в них живут и умирают». Данный материал содержит описание того, как умираю я, и может стать главой моих воспоминаний, если они когда-нибудь будут дописаны. Во всяком случае, предварительное название мемуаров содержится в скобках и одна из таких глав, «Кредо», была размещена на Проатоме в декабре 2022г. Она дала пищу для мимолётной политической дискуссии, но тот факт, что её прочитало более трёх тысяч человек, позволяет рассчитывать на продолжение интереса. Я надеюсь, что моим однокурсникам воспоминания о тех временах будут приятны.

Первая запись в моей трудовой книжке датируется 1962 годом, когда 17-летним студентом я был принят сварщиком 1-го разряда на ЗИЛ. В те годы проводилась очередная хрущевская реформа высшего образования, нацеленная на укрепление связи будущих инженеров с производством. В столице не хватало низкоквалифицированных рабочих, поэтому студентов МЭИ, МВТУ и других политехнических институтов бросили заполнять эту брешь в московской экономике. Потом на смену студентам пришли лимитчики, сейчас – гастарбайтеры. По-видимому, столица – не лучшее место для развития автомобильной промышленности, так что сейчас на месте ЗИЛа строится громадный жилой и торгово-спортивный комплекс. Вспоминается механосборочный цех, раздолбанные немецкие станки 30-х годов. Грязь, сырость, вонь, шум, ржавчина, мат – основные качества этого производства, оставившего свой след в памяти и в составе почвы, на которой возводятся жилые дома на современной стройке. 

Первый год мы две недели работали, две - учились. На втором курсе первый семестр мы работали и учились в режиме вечерников. Требования предъявлялись как к обычным рабочим, нас вкрапляли на участки, где потоком шло изготовление деталей и пожилые тетки (женщины лет сорока) подгоняли, если возле наших станков скапливались детали. Они-то работали сдельно, зависели от доставки комплектующих и оплата их труда была много выше, чем у студентов, так как у них были выше разряды, стаж и т.п. Наши же зарплаты являлись скорее символом, чем стимулом.

Очень скоро мы обнаружили, что больничный лист оказывался удачной защитой от зиловского кошмара и обеспечивал прекрасное препровождение  времени в периоды между учебными неделями. Мы все стали просто виртуозами в симуляции простуд и катаров, будущие теплофизики изощрялись в различных методах повышения локальной температуры подмышек. У меня в поликлинической карточке даже был диагноз “термоневроз”, т.е.  мне бюллетень выписывали только при температуре, большей 37.5.

Цеховые начальники сразу занесли нас в категорию лентяев и симулянтов, всячески притесняли, да так, что впервые мысли о самоубийстве посетили меня именно на ЗИЛе. Не случайно 13 января 1964 года, при получении расчета, я записал где-то: “Нога моя, ни шагу в те места”. Но, как говорится: “Человек  предполагает, а Бог располагает”. Это очень полезная максима. И вот, впоследствии, более 30 лет я работал в ВТИ и НТЦ ЯРБ, располагавшихся на территории прямо  напротив  ЗИЛа, пройдя путь от м.н.с. и с.н.с.  в ВТИ, до начальника лаборатории и директора НТЦ ЯРБ. И лишь на пороге пенсионного возраста сумел переместить свой институт подальше от этих мест.

В аспирантуру я поступил для исследований теплогидравлических процессов в контуре охлаждения ВВЭР и начал было уже разрабатывать проект экспериментальной установки. Но через полгода другая тема представилась более актуальной моему начальству и я начал заниматься исследованиями теплофизических процессов в гермоограждении ВВЭР. Это было даже ближе к тому, чем я занимался два года после института в ТЭПе, но я тогда совсем не понимал, насколько смена темы диссертации  окажет коренное воздействие на всю научную судьбу.

 Сейчас на базе собственного опыта я уверен, что первоначальная тема была бы просто незащитимой, так как внедрялась в область компетенции Гидропресса, который строго отслеживал границы своего функционала. Множество трудностей и неприятностей возникало именно у тех, кто посягнул на сферу ответственности главного конструктора ВВЭР. Такова вот ирония судеб.

Поставленная в общем виде эта проблема весьма интересна. Ведь любое действие, любой шаг,  сделанные (не сделанные) нами, необратимы и, следовательно, оказывают воздействие на будущее. Т.е. все наши действия (бездействия) равносильны с точки зрения влияния на судьбу. Просто  некоторые из них – очевидны, а большинство – нет. Когда,  выйдя из дома, вы вместо привычного поворота направо вдруг направитесь прямо, то можете встретить потрясающей красоты девушку, попасть под машину, спасти ребенка и т.п. Но если ничего этого не произошло, то могло б произойти, пойди вы привычным путем или свернув налево. В этом смысле мелкие решения столь же судьбоносны, как выбор жены, профессии, места работы и т.п. Будущее формируется в настоящем, которое реально и полноправно. А грядущее виртуально, в дымке разнообразных возможностей, реализация которых, во многом, случайна.

Иногда кажущееся незначительным событие оказывается последней каплей переполнившей чашу и приводит к неожиданным крупным переменам. Так в точках бифуркации возникают аварии, происходят разводы, самоубийства. И никакому умнику пока не под силу предусмотреть их.

Трудно отличить, когда действие – «строптивость перед господом», а когда Его воля. Есть старый анекдот о еврее, потерпевшем кораблекрушение и трижды отказавшемся от помощи в надежде на Бога, который, как оказалось, и посылал ему спасителей. Так что природная косность, стремление к стабильности, консерватизм чаще всего становятся основаниями бездеятельности.

Сменив тему диссертации, я на 20 лет предопределил для себя ту узкую область прикладных научных исследований, по которой защитил обе свои диссертации, написал более сотни научных работ, был научным руководителем диссертаций своих сотрудников и т.п. А что же я реально сделал? Я постоянно задавал себе этот вопрос, и в разное время давал различные ответы. Этому посвящена статья «Сухой остаток», которую можно найти на Проатоме за декабрь 2019г.

Вкратце можно сказать следующее. ВВЭР – это всего лишь один из типов энергетических реакторов, спринклерная система – одна систем его безопасности, играющая различную роль в разных поколениях ВВЭР. При аварийном разуплотнении контура охлаждения реактора испаряющийся теплоноситель смешивается с воздухом гермоограждения, и образовавшаяся паровоздушная смесь конденсируется на его стенках. Моя кандидатская диссертация была посвящена изучению совместно протекающих теплофизических процессов опорожнения сосуда высокого давления, заполненного теплоносителем (модель реактора), и конденсации пара из паровоздушной смеси на стенках другого сосуда, имитировавшего гермоограждение.

Постановка такого эксперимента в начале 70-х годов была достаточно нова, для отечественной энергетики вполне актуальна и технически сложна. Нужно было измерять температуру и давление двухфазной среды при сравнительно быстро протекавших нестационарных процессах опорожнения сосуда высокого давления, такие же параметры паровоздушной смеси  в сосуде низкого давления, нестационарный расход двухфазного теплоносителя, температуру стенок сосуда низкого давления и т.п.

Для измерения нестационарного давления нужны были малогабаритные малоинерционные датчики и осциллограф для регистрации сигнала. Для измерения нестационарных температур требовались малоинерционные микротермодатчики и соответствующая вторичная аппаратура. Нестационарный расход двухфазной испаряющейся смеси вообще было непонятно, чем измерять. Кроме того, нужно было сконструировать какое-то устройство, имитирующее мгновенный разрыв контура теплоносителя.

Одни датчики  следовало достать, другие – изготовить, также нужно было подобрать и купить вторичную аппаратуру с соответствующими динамическими характеристиками. Устройство для мгновенного разуплотнения также пришлось  сконструировать, изготовить и испытать, а  для измерения нестационарного расхода еще надо было придумать методику  и подобрать аппаратуру. Кстати сказать, до сих пор экспериментальное определение нестационарного расхода двухфазной смеси остаётся весьма редким исследованием. Большинство имеющихся методов измерения нарушают структуру потока самими датчиками.

Вместе с тем следовало создать математическую модель протекающих процессов, провести необходимые расчеты на только входивших в инструментарий научного исследования ЭВМ, сопоставить результаты расчетов с экспериментами. И, самое главное, нужно было создать методику переноса полученных результатов с экспериментальной установки на реальные объекты: реактор и его гермоограждение.

То есть предстояло решить ряд разнообразных научных и практических задач, причудливо связанных  между собой. Если удавалось достать микротермопарный кабель, возникали одни проблемы при измерениях, если термометр сопротивления – другие. Индукционные датчики давления требовали одного подхода, пьезокристаллические датчики – другого  и т.п.  Опыта работы не было ни с теми, ни с другими, в институте этого всего не преподавали, а в книжках содержались самые общие сведения. В ВТИ в те годы работало много опытных экспериментаторов, у каждого были  особые авторитет и известность. Надо было добиться, чтобы они с тобой разговаривали, чтобы им стало интересно делиться знаниями. Но при этом ты уже попадал в зависимость от их советов. 

Расскажу пару характерных историй. Методика моего первого эксперимента была сформирована моими старшими коллегами и предусматривала измерение нестационарного расхода охлаждающей воды на входе и выходе из сосуда, моделировавшего герметичное ограждение. Для этого предполагалось использовать магнитные расходомеры, которые только начал выпускать завод в Таллинне. Их возможности и характеристики были ещё неизвестны, поэтому туда я и направился в первую в жизни командировку. Запасшись письмом от директора ВТИ, я пришёл к замдиректора завода по сбыту и с удивлением узнал, что эти расходомеры поставляются только на особо важные пусковые объекты и распределяются строго по лимитам Минэнерго.

Умение ладить с людьми, договариваться, достигать своих целей, но не нахрапом или ложью, а делая их своими союзниками, единомышленниками – это важнейшее качество, зависящее от природы. По-видимому, в определённой мере оно было присуще и мне. При этом я всегда исходил из некоего нравственного правила, которое осознал и вербализовал много позже, назвав его «презумпцией ума и порядочности». Если приходится нарушить совет «не разговаривать с неизвестными», то пока незнакомец ещё не открыл рот и не начал действовать, он должен восприниматься как умный и честный, ну, а дальше – строго «по делам их».

В самом начале аспирантуры мне понадобилось выточить одну детальку, я запасся служебной запиской и пошёл к начальнику цеха опытных конструкций, который  был много старше меня по возрасту, и выше по статусу. До сих пор помню его слова: «Вот тебе что-то надо, ты пришёл меня просить, но я тебя вижу впервые, почему я буду тебе помогать? Ты приди и спроси, что мне надо, чем ты можешь помочь мне, тогда и я тебе всё сделаю». Всё это было сдобрено мягким армянским акцентом, лукавой улыбкой и острым взглядом. Долгие годы потом мы работали с ним бок о бок, причём я зависел от его решений в высокой степени, но и он гордился тем, что научил уму-разуму будущего профессора.

В общем, я всё-таки получил лимиты на расходомеры нужных параметров, добился поставки в первом квартале следующего года, ведь планировалось всё по годам, провёл это оборудование через различные снабженческие и транспортные лабиринты. Когда же я начал предметно изучать инструкции по эксплуатации датчиков и показывающих приборов, то с ужасом обнаружил, что датчики рассчитаны только на однофазную среду и, хотя, действительно, малоинерционны, но их вторичная аппаратура фиксирует сигнал в течение нескольких секунд, что для целей эксперимента не годилось. Дело в том, что инструкции на датчики мне удалось предварительно выцарапать на заводе, а на вторичную аппаратуру – нет. По правилам инструкции поставлялись только вместе с приборами, а ксероксов в те годы ещё не было. Можно было попытаться направить выходной сигнал прямо на осциллограф, но как это сделать, сохранив питание от вторичного прибора, никто не знал. Впоследствии, я уже сам видоизменил методику экспериментов так, что эти расходомеры были исключены из системы измерений.

Для измерения нестационарного давления в моделях реактора и гермоограждения необходимы были датчики, рассчитанные на давления в 200 и 10 атмосфер. Подходящие приборы выпускались в министерстве авиационной промышленности (МАП) на заводе в городе Энгельсе, имевшем статус почтового ящика, то есть секретном. Проблема их получения усугублялась отсутствием хозяйственных связей между ним и Минэнерго. Поэтому я начал поиски путей установления необходимых контактов.  Хорошо помню куратора этого завода от МАПа, который никак не мог понять, почему секретная лимитированная продукция должна поставляться в открытый институт чужого ведомства. 

В те годы я не умел давать взяток, как не давал их и впредь, и мне пришлось пустить в ход все свои способности, чтобы убедить его в государственной важности изучения аварийных процессов на АЭС. В конечном счёте, я поехал на завод вместе с ним и наученный горьким опытом первым делом  получил доступ к инструкциям по эксплуатации датчиков и вторичной аппаратуры, которые тоже были под грифом секретности.

Ах, как принимали московского куратора в городе Энгельсе! И меня – заодно с ним. Я познакомился и с директором, и с его замами, и с главным инженером. После этого, вернувшись в Москву, я получил необходимые бумаги от Минэнерго, лимиты от МАПа и поехал в Энгельс уже как «свой парень». Через недолгое время в ВТИ пришёл комплект экзотических приборов, инструкции к которым хранились в первом отделе.  Благодаря этой аппаратуре мы сделали весьма нетривиальные измерения, способствовавшие защите не одной диссертации.

Правда, при этом пришлось решить ещё одну снабженческую проблему: датчики-то питались от специального усилителя, который, в свою очередь, был рассчитан на питание от бортовой сети самолётов с частотой 400 или 500 Гц. То есть нужно было ещё достать соответствующие генераторы. Но к этому времени я уже так поднаторел в преодолении снабженческих препятствий, что и их получил. Ну, а затем оставалось самое простое: освоить всю эту аппаратуру, так как ни у кого в ВТИ не было опыта её эксплуатации, связать её с осциллографом, откалибровать и обосновать погрешности,  –  в общем, осуществить методику измерений и провести исследования. Всё это мы сделали с большим воодушевлением и вполне успешно.

В процессе научной работы я сформировал для себя своеобразную экспертную группу специалистов ВТИ, с которыми обсуждал возникавшие научные проблемы. Все они были разными людьми, творчески занимавшимися собственными исследованиями, но они никогда не отказывали в консультации и с неподдельным интересом обсуждали поставленные вопросы. Мне вообще кажется, что у каждого человека существуют такие экспертные группы в профессиональной, личной, общественной деятельности не зависимо от того, осознает ли он их существование. Я же не только осознавал, но сознательно подбирал такую группу, очень признателен ее членам за помощь и с большой благодарностью вспоминаю то время общения с ними.

В большинстве своем все они были значительно старше меня, принадлежали как бы к предыдущему поколению ученых ВТИ и помимо конкретных советов и знаний передавали мне истории, анекдоты из жизни своих учителей. Так что я сам оказался «звеном в цепи поколений, без которого цепи нет», носителем уникальной суммы сведений и участником того неформального объединения, которое можно назвать теплотехнической школой ВТИ.

Потом, уже сам, став директором, я понял, как важно и сложно само объединение разных противоречивых людей под одной крышей, как трудно собрать, а затем удержать самобытных специалистов. И грустно следить, как безжалостное время под звуки прощальной симфонии Гайдна выдергивает их поодиночке, и песчаные замки размываются прибоем.

Вокруг я видел существование подобных школ: на кафедрах МЭИ, в Новосибирске, в ЦКТИ и т.п.  Я еще не раз буду вспоминать школу ВТИ. Это третья по счету школа моей жизни после средней и высшей. Вместе со мной в ней учились, вели научные работы, готовили диссертации мои сверстники, с которыми мы составляли, так сказать, общественное мнение института, настроенное весьма критично и к нашим учителям, и к нам самим. Например, были начальники отделов и лабораторий, профессора и доктора, которые по разным причинам не пользовались нашим уважением из-за их лицемерия, подхалимства, ограниченности и т.п. Т.е. помимо “производственных качеств” щепетильно оценивались личностные.

Каждый из нас вылизывал свои отчеты, статьи, диссертации, чтобы их не стыдно было представить, прежде всего, коллегам-сверстникам. Годовые отчеты всегда рецензировались, обсуждались на научно-технических советах отделов. В отчетах должны были быть тщательно описаны все детали исследований: тонкости экспериментов и расчетных алгоритмов, анализ погрешностей, границы теоретических моделей и т.п. Отчеты в приложениях содержали первичные экспериментальные данные, тарировочные кривые датчиков, особенности регистрирующей аппаратуры. Именно в отчетах раскрывались все детали работы, необходимые для  ее воспроизведения и проверки.

Высшим пилотажем считалось найти ошибку в чужих экспериментах: неучтенные эффекты в экспериментальной методике могли свести на нет все результаты. Честно говоря, я не вспомню своих достижений в критике чужих работ, зато хорошо помню свои ошибки, найденные другими, и сколько сил было потрачено, чтобы их избежать. Потом уже, впоследствии этот опыт пригодился мне при оппонировании чужих диссертаций. Я считал, что глубина и въедливость замечаний свидетельствуют о профессионализме оппонента. На их фоне окончательный положительный вывод выглядит особенно рельефно.

Надо сказать, что скрупулёзное отношение к расчётам погрешностей экспериментов, неопределённостей и чувствительности программных средств  отличало школу ВТИ от многих институтов атомной отрасли. Так, например, я столкнулся с тем, что в МИФИ существуют прекрасные пособия по технике эксперимента, но не везде они востребованы на практике.

Во многом благодаря тщательному многоступенчатому анализу отчетов, наши статьи всегда легко проходили экспертизу в журналах, а диссертации – в ВАКе. Ходила легенда, что ни одну диссертацию, защищенную на ученом совете ВТИ, не отклонил ВАК. И это накладывало на нас дополнительную ответственность. Я завершил диссертацию за пять лет, срок,  считавшийся достаточно коротким.

Это были годы, за которые мы с моими сотрудниками многое узнали, прежде всего, о самих себе. Мы вовлекали в свою работу конструкторов, проектантов, монтажников, программистов – всех, чья деятельность была необходима для создания экспериментальной установки, проведения на ней опытов, расчётов и т. п. Но постановка задачи, объединение усилий, ответственность за полученные результаты оставались за мной. Всё это было очень интересно, увлекательно, но никто не мог сказать заранее, будут ли полученные результаты необходимы, полезны и востребованы. В этом и состоял «блуд труда»: идёшь в неизвестность, не зная, что получишь в конце. Но для ориентации я изучал работы других исследователей и не только советских, я знал, что в этом же направлении проведены работы в США, Японии, ставятся эксперименты в МЭИ, ЦНИИ им.А.Н. Крылова и т.п.

Мы научились программировать, увлеклись расчётами тех процессов, которые изучали экспериментально. А когда стали получать опытные данные, нужно было сопоставить их с результатами расчётов, понять причины расхождений, усовершенствовать методики и, не в последнюю очередь, убедить своих коллег в основательности и нужности результатов.

Моя кандидатская диссертация не содержала ни открытий, ни прорывов в научном знании. Это была, действительно, квалификационная работа, продемонстрировавшая ряд навыков и возможностей автора. Практическим выводом ее была экспериментально доказанная величина влияния конденсации на стенках гермоограждения ВВЭР на параметры паровоздушной смеси в нем при авариях с возможными разрывами трубопроводов 1-го контура. Полезность результатов подтверждали несколько актов о внедрении.

Формально я выполнил все требования ВАК, получил благожелательные рецензии оппонентов, 13 положительных отзывов на автореферат, единогласное решение Ученого совета ВТИ, а после защиты -  даже положительное заключение ”черного” оппонента. Последние, как говорили в те годы, как правило, назначались для евреев. Но цена этого единодушия была невысока.

В годы подготовки диссертации я столкнулся с явлением, которое существует и сейчас и которое можно назвать круговой порукой ученых. Проявляется оно в практическом отсутствии отрицательных отзывов на отчеты, авторефераты и диссертации. Я часто слышал от своих коллег такое заключение: работа слабая, поэтому я отзыва писать не буду. Мотивы выдвигались разные. Одни не хотели отвлекаться от своей работы, ведь для того, чтобы раскритиковать чужую работу, надо больше потрудиться, чем при положительном заключении, которое обычно готовят подчиненные. Другие остерегались ссориться с научным руководителем и оппонентами диссертанта. Третьи избегали создавать подобные трудности своим сотрудникам и аспирантам. Многими владели равнодушие и лень.

Немаловажен и такой фактор. Чтобы написать отрицательный  отзыв на чужую научную работу, надо или иметь свой результат на эту тему, противоречащий автору, или так глубоко изучить материал чужой работы, чтобы найти в нем ошибки. То есть, надо считать себя более сведущим в чужой работе, чем сам автор. Так что рецензент сам подставляется под критику как бы на пустом месте, на чужой тематике. Не случайно в Интернете так много резких негативных суждений, но все они анонимны.

Сейчас мне думается, что в основе этих мотивов лежит глубокий философский принцип, выраженный в Евангелии: “Не судите, да не судимы будете”. Или не менее лаконичная формула О. Мандельштама: “Не сравнивай: живущий несравним”. При всем многообразии смыслов, вкладываемых в эти максимы, представляется, что в них речь идет об уникальности, неповторимости и свободе каждого человека на безграничность самовыражения.

Мне тут же возразят, что подобная позиция открывает дорогу в науку карьеристам, невеждам и лжецам. Но все не так уж просто. Когда мы оцениваем чужую работу, то всегда исходим из некоторых сложившихся внутренних критериев. Они в большинстве случаев не имеют количественного выражения, шкалы или масштаба. Пожалуй, только от медиков я слышал, что существуют установленные объёмы исследований, так в кандидатской должно быть проанализировано не менее 20-и историй болезни.

В ВТИ было принято, чтобы кандидатская диссертация содержала три из четырех элементов: собственный эксперимент, теоретическую  модель, расчетное исследование и испытания на реальном объекте. А в МЭИ достаточно было и двух элементов. Но доказательства наличия этих элементов всё равно формировались экспертно. К тому же  эксперимент можно проводить на собственной установке, а можно, как чаще бывает, – на уже не раз опробованной и лишь слегка модернизированной, да и модель модели –  рознь. Расчеты проводятся с помощью программных средств различной сложности. А результаты станционных испытаний, в конечном счете, пригодны лишь для испытываемого объекта   и неприложимы  для другого.

Каждый ученый чисто интуитивно формирует мнение о чужой работе. Но дав труд задуматься и проанализировать свои интуиции, не так уж просто преобразовать их в ясные и доступные другим аргументы. Большое значение имеют авторитет, школа, институт, из которых исходит оценка, хотя понятно, что это тоже неизмеряемые и случайные факторы. Поэтому  спокойнее и проще не писать отрицательных рецензий.

Правильность перечисленных выше интенций подтверждает и тот факт, что рецензенты в журналах, оставаясь неизвестными для авторов, много чаще пишут отрицательные заключения. С похожим отношением, с нежеланием участвовать в исправлении окружающего мира, в посильном улучшении его мы часто сталкиваемся и в обыденной жизни. Стоящая «хата с краю» из того же ряда, что и «сор из избы».

Приведу один пример. Однажды я повышал свою квалификацию на курсах. По их завершении нам роздали анкеты, в которых мы должны были дать оценку качеству преподавания, полезности курса,  полноте программы и т.п. На основании собственного профессорского опыта у меня сложилось мнение о ряде дефектов преподавания, предложения по их устранению, но преподаватель предварила нашу критику сообщением, что  результаты анкетирования  окажут влияние на её зарплату. После этого практически все слушатели отложили критику, выставили самые высокие отметки, и я не был исключением. Доброта равнодушия взяла верх, кому ж охота стать невольным соучастником репрессий. Но преподаватель потеряла стимул к совершенствованию, руководство фирмы не получило важной информации, все осталось как было, а значит, по существу – ухудшилось.

Думаю, что многие в подобном положении вели б себя также, хотя встречаются сообщества, где большинство активно вмешивается в аналогичные ситуации. Так как изменить эту процедуру легко и понятно как, думаю, что руководство курсов в свою очередь не было заинтересовано в получении объективной информации. Да и в стране в целом отношение было похожее.

На фоне таких всеобщих традиций особенно ярко выглядели редкие критические турниры, возникавшие на конференциях и защитах. И практически всегда в их основе лежали личные интересы и эмоции, едва одетые в тогу научной принципиальности. Довольно давно я для себя определил, что защиты диссертаций можно отнести к двум жанрам: чаще всего – спектакль, а изредка – цирк.  То есть защита диссертации должна быть тщательно отрежиссирована, подобраны оппоненты и авторы отзывов, подготовлены ученый совет и выступающие на защите, натренирован и обучен сам диссертант.

Этой подготовкой в разной мере занимаются и руководитель, и сам автор диссертации. Так как моя жизнь сложилась таким образом, что в период подготовки рукописи и защиты диссертации  мой научный руководитель был три года в Финляндии, то мне все это пришлось делать самому. Так что я научился плавать, будучи брошен в воду, поэтому приобретенные навыки оказались особенно крепки и ценны.

Цирковые защиты происходят, по моему мнению, редко, примерно одна на сотни. Их ход отличается неожиданными выступлениями и действиями участников, а результат – непредсказуем. Примеры наиболее запомнившихся и ярких можно найти в материале «Опыты. Защита диссертации», размещённом на Проатоме за апрель 2022г. Самую необычную защиту  опишу ниже.

Мой будущий оппонент В.В. Фесенко защищал докторскую диссертацию в Ленинграде в Военно-морской академии им. Ф.Э. Дзержинского в середине 70-х. Оппонентами его были мой учитель  и тоже будущий оппонент проф. М.Е. Дейч, проф. В.В. Боришанский из ЦКТИ и контр-адмирал, проф. А.А. Саркисов, начальник Севастопольского училища. Защита началась в 11⁰⁰ и закончилась около 19⁰⁰. Это невероятная длительность. Представление происходило с четырьмя перерывами, в том числе, один - обеденный. И завершилась со счетом 20 – за, 9 – против. То есть, если бы еще один из членов совета проголосовал бы против, – диссертация была бы отвергнута. Для понимания дальнейшего надо знать, что в совете было 10 “корабелов”, 10 “автоматчиков” и 10 “теплофизиков”, то есть это были специалисты по трем разным специальностям. Один член совета в тот день отсутствовал.

Я не буду останавливаться на научном содержании диссертации, сделанной на стыке теплофизики и газодинамики двухфазных сред применительно к ядерным энергетическим установкам. Ее ядром была оригинальная теоретическая модель критических течений двухфазной смеси, для которой были проведены собственные эксперименты и расчеты. Вначале все шло по процедуре: доклад, оппоненты, отзывы… Цирк начался, когда в рамках открытой дискуссии выступил проф. В.С. Алешин с разгромной критикой работы. В первый и последний раз в своей жизни я видел выступление в прениях, сопровождавшееся плакатами. Обычно стены аудитории бывали завешаны плакатами только диссертанта.

В.В. Фесенко, по-видимому, был готов к такому развитию событий, т.к.,  отвечая на критику, откуда-то из-за кулис вынес и представил стенд с четырьмя дополнительными плакатами, опровергавшими прозвучавшую критику. Затем начались выступления членов совета и приглашенных. Один выступает за, другой – против. Следить за полемикой было захватывающе интересно, действие походило на качели. В какой-то  момент, когда подряд выступили два противника диссертанта, я интуитивно почувствовал, что надо выступить, и тоже поучаствовал в дискуссии, так сказать, внес свою лепту. В этот период я уже, в основном, написал свою диссертацию и ждал, когда начнет работу новый состав диссертационного совета.

Мне все это казалось очень странным:  за – выступали все известные мне люди, так как это были теплофизики, а против – представители других специальностей. В общем, это было настоящее интеллектуальное ристалище. А подоплека оказалась вполне житейской: появление на кафедре молодого доктора автоматически сдвигало проф. Алешина  за штат, чему он, разумеется, противился. Так что канонада научных аргументов призвана была защитить вполне приватные бастионы личного благополучия.

Вообще говоря, с участием в необычных защитах диссертаций мне «повезло». Помню защиту, закончившуюся со счетом 7 – 8, то есть полный провал своего приятеля. На другой защите, где я выступал оппонентом, один «добрый человек» зачитал 101 замечание на 30-и страницах. Помню случай, когда диссертант так наглотался транквилизаторов, что был похож на сонную муху и еле связывал слова. Но в основе всех этих коллизий всегда легко было найти конфликт личных интересов, очень редко имеющий научное содержание.

Хотя понятно, что невозможно четко определить границу между научным и личным. Все мы в разной степени эмоциональны и весьма ограничены, в каждый момент времени, находясь только на одной точке зрения. Те, кто кичатся своей принципиальностью, по сути, признают свою ограниченность, неспособность одновременно принять и примирить противоположные принципы, увидеть разнообразие и разноцветность мира. Один поэт заметил: «У меня нет принципов, у меня есть только нервы». Так мог утверждать очень хороший поэт, но водиться с ним как с человеком, наверно, было трудно. Характеры обычных людей содержат коктейль принципов и нервов в самой разной концентрации.

Элементы цирка можно найти в самых отрежиссированных защитах диссертаций. Моя вторая защита также не обошлась без приключений. Началось ещё с того, что мои оппоненты никак не могли договориться о порядке расстановки своих фамилий в тексте моего автореферата. Самый молодой из них, но талантливый и достаточно амбициозный, А.А. Авдеев был тогда начальником отдела и спокойно предлагал перечислять оппонентов по алфавиту, а ещё более амбициозный Б.И. Нигматулин – директор ЭНИЦ, считал, что расстановка оппонентов должна быть по их статусу или, в крайнем случае, по возрасту. Мудрый и опытный профессор МЭИ Б.А. Дементьев посмеялся над этой коллизией со словами, что ему все равно, в каком порядке упоминаются оппоненты. Кончилось тем, что мне с трудом удалось уговорить Б.И. Нигматулина на алфавитный порядок.

Надо отметить, что кандидатские диссертации всегда проходят легче, чем докторские: новый доктор создает больше проблем уже действующим. В прежние времена, когда ученая степень имела высокий престиж, это проявлялось нагляднее: ущемлялись амбиции, возможности и т.п. Мой  старший коллега, который много помогал мне во время аспирантуры и защиты кандидатской, став доктором наук, однажды заявил мне: «Я – доктор, а ты кандидат, значит, я лучше знаю …». В другой раз я слышал запальчивое заявление одной учёной дамы: «Я доктор наук, поэтому не могу быть дурой».

Подобные представления кажутся мне  ограниченными: от защиты диссертаций или повышений в должностях мы не становимся умнее. Просто растёт ответственность, расширяется круг обязанностей, хотя, конечно, при подготовке диссертаций знания весьма концентрируются и возрастают.

Защитив докторскую в 45 лет, я все еще считался «молодым». В отличие  от теоретиков в фундаментальных науках, которые часто защищаются на 4-м десятке, я работал в сфере технических наук, был экспериментатором, то есть зависел от большого числа разных факторов. Да, и вообще в начале 1990-х годов мало кто защищался: разбегались в бизнес, за границу и т.п.

Все эти истории, происходившие со мной и вокруг меня, безусловно, побуждали разобраться: что такое наука, чем надо заниматься, сколько стоит платить за знания и т.п. В обиходе мы определяем науку как деятельность по получению новых или использованию имеющихся знаний, систему знаний, одну из отраслей знаний. Разумеется, речь идет о получении знаний рациональным путем.

Иррациональное знание, приобретаемое интуицией или откровением, по определению, нельзя передать другому разуму. Оно распространяется любовью или верой. Получение новых знаний о природе, человеке, обществе называется фундаментальной наукой, а использование знаний – прикладной наукой. Примерно так даже записано в российском законе «О науке…».

Но есть техническая наука – получение новых знаний об антропогенных (сделанных человеком, технических) объектах: как они себя ведут в различных условиях, предельные режимы их существования, особенности их эксплуатации, безопасность и т.п. Современного человека окружает, пожалуй, большее число антропогенных, чем природных объектов, и влияют на нас они чаще и сильнее. В общем, заниматься этим оказывается ничуть не менее увлекательно, чем фундаментальными исследованиями. Впоследствии я даже  поучаствовал в совершенствовании классификации наук.

Вообще-то выбор направления в науке зачастую дело случая. Попади я после института в лабораторию академика И.И. Новикова (такое распределение было мне предложено), скорее всего, я занимался бы фундаментальной наукой. А распределился я в ТЭП – вот и всю жизнь связал с прикладными исследованиями для атомной энергетики. Не следует сравнивать реальность с веером возможностей: сложись жизнь иначе, – может быть, ее уже и не было б вовсе. Это весьма сильный аргумент, отрезвляющий неуемных мечтателей.

Значительно позже, сопоставляя условия работы в ТЭПе, ВТИ, НТЦ ЯРБ, сравнивая их с организацией работ в других институтах, я попытался обобщить свой опыт работы в отраслевой, прикладной науке. Мне, безусловно, повезло, что во всех трёх организациях была вполне творческая, благожелательная среда, в которой было просто приятно находиться. Сотрудничество было более распространено, чем конкуренция, открытость обсуждений, обмен идеями, научная поддержка  в большей степени характеризовали взаимоотношения, чем секретность, скрытность и самоуверенность, хотя были и такие типы поведения. Может быть, моему характеру эти качества были более свойственны, и окружающий мир платил тем же.

Во всяком случае, среди чиновников, которых я мог наблюдать в разных ведомствах,  сотрудничество встречалось много реже. В той среде каждый как будто набирал очки у своих руководителей, избегая делиться с коллегами опытом, знаниями, идеями для приобретения весьма слабых надежд на фору и бонусы. И зависимость от начальства там была сильнее, чем в научной среде.

Не думаю, что это связано с общностью целей, скорее модель поведения лидера формировала направление отношений подчинённых, как ни обидно это сознавать потому, что такое положение характерно для примитивных обществ типа стаи, где каждый член теряет индивидуальность  в  подражании вожаку. Правда, ещё хуже объединения типа стада, где отсутствуют не только индивидуальность, но и внутренние структуры. Вспоминается фраза С.П. Капицы: собрать стадо из баранов легко, трудно собрать в стаю кошек.

Что же касается целей, то при всём нежном отношении к ВТИ 70-80-х годов именно отсутствие чёткой цели, объединяющей все его работы, казалось мне важным недостатком, от которого я стремился избавить НТЦ ЯРБ в период своего директорства. Отделения ВТИ выполняли большое число разноплановых исследований для всего разнообразия теплотехнических объектов. Где-то повышали кпд, где-то – срок службы, где-то – степень автоматизации, надёжность, безопасность и экономичность, но не было сделано ни одного объекта, о котором можно было бы с правом сказать как о новом и собственном. Как будто институт работал по договорам с разнообразными, не связанными между собой заказчиками.

То есть, те, кто давал ему бюджетные средства, оказались неспособны поставить ему адекватную прикладную задачу, важную для энергетики в целом. И сами его идеологи таких задач не видели. Я не исключаю, что в коллективе были творцы и провидцы, но их предложения не были восприняты руководством. А ведь он вполне мог стать ведущей научной организацией по разработке, например, парогазовых ТЭС: был задел, был лидер, не было удачи… Вот он и развалился в 1990-х, сократившись почти в десять раз, как и многие подобные институты.

Вместо заключения попытаюсь подвести итоги собственной научной деятельности и  разобраться, что же реально я сам сделал за более, чем 55 лет профессиональной жизни. Разработаны экспериментальные методики измерений теплофизических параметров (температур, давлений, расходов) в двухфазной среде и при нестационарных условиях. Специалисты понимают особенности этих факторов. Разработаны программные средства для расчётов  исследованных процессов.  Не дай Бог, чтобы эти режимы реализовались, но после наших работ можно с уверенностью утверждать, что спринклерные системы ВВЭР-440 и ВВЭР-1000 выполнят своё предназначение и существенно снизят последствия аварий, вызванных разуплотнением контура теплоносителя.

За пределами диссертаций остались интересные исследования теплообмена в модели кассеты ВВЭР при авариях с малой течью, последующем повторном охлаждении активной зоны, изучение влияния борсодержащих отложений в теплоносителе на эти режимы. Когда при аварии на Фукусиме стали писать об отложениях солей на твэлах после охлаждения морской водой, я сразу вспомнил эти опыты. Нигде не упоминалось о невысокой температуре плавления этих отложений, которая определяет, практически, отсутствие их воздействия на теплообмен в самой сборке.

 Впоследствии я попытался обобщить результаты моделирования аварийных процессов на экспериментальных установках разного масштаба и определил условия переноса опытных данных на реальные объекты. До сих пор я встречаю ссылки на наши работы, и, пока эксплуатируются ВВЭР, полученные результаты будут востребованы и полезны. А много это или мало для одной жизни – пусть оценивают те, у кого есть соответствующие критерии. Во всяком случае, мой собственный жизненный опыт чётко демонстрирует причины, по которым в наше время необходимые для развития атомной энергетики экспериментальные исследования, практически, невозможны.

Уже в НТЦ ЯРБ был проведён комплекс разноплановых научных исследований, направленных на обеспечение регулирования безопасности, создана система идей и представлений, которую я избегаю называть теорией, предпочитая более мягкий термин –   идеология безопасности. Забавно, что в соответствии со своими нынешними воззрениями я посвятил ряд работ анализу условий для поиска таких конструкций ядерных реакторов, в которых бы исследованные мною аварийные режимы были бы детерминировано исключены.

Совершенно отдельно стоит вопрос, насколько всё сделанное было полезно и необходимо. Ведь ВТИ часть своих исследований по атомной тематике проводил в обоснование проектных решений АЭПа, иногда просто по договорам с ним.

Отношение к произведённому человеческими руками или мозгами как-то нелинейно связано с оценкой самого человека. Не бывает одинаковых или обыкновенных людей: всё зависит от удалённости зрителя и от его желания увидеть. Издали все кажутся на одно лицо особенно, если одеты по моде. В перспективе лет люди кажутся столь мелкими, что нюансы в их регалиях, степенях и званиях оказываются совсем неразличимы. И зачастую проще жить наотмашь, не вглядываясь в окружающих.

В известной статье В.С.Соловьёва «Смысл любви» приводится своеобразное её определение как способности интуитивно предчувствовать потенциальные возможности объекта любви. Любящий может предвидеть свойства, качества любимого человека, зачастую неясные и неосознаваемые им самим, перспективы их развития и т.п. Это сферы не знания, а откровения. Вблизи каждый человек уникален, единственен и неповторим по определению, а уникальность «обычного» человека очевидна только для двух-трёх близких ему людей, которые его любят. Но есть редкие люди, уникальность которых видна множеству окружающих, хотя дело, отнюдь, не в количестве очевидцев, достаточно и одного себя. Не исключено, что жизнь дана нам именно для того, чтобы полюбить себя, осознать свои собственные потенции и, по возможности, постараться проявить и реализовать их, оставив в истории человечества «хоть небольшой, но собственный штришок».